Уходя, гасите всех!
Дом. Хоум, свит хоум. У меня их было три.
читать много и вообще, малоинтересно для посторонних. скорее, записи для себяДом, в котором я жила с родителями.
Зима. Вечер. В садике уже всех разобрали, на дворе – фиолетовые сумерки. Я доигрываю уже в одиночестве, строю стенку из огромных пластиковых кубиков. Потом убираю их в шкаф для игрушек с открытыми полками. Приходит папа и ведём меня домой. Вокруг всё белое, но фиолетовое. Дорога, по которой из леспромхоза ездят большие машины с лесом, умята и плотно истоптана. Рядом с дорогой тянется широкая канава. В ней очень здорово бегать по льду, когда снега мало. И вообще, по ней даже удобнее ходить, чем по дороге. На выходные мы с братом обычно заседаем именно тут. Но сейчас вечер – и мы идём домой с папой, а значит – по дороге. Снег влажно и звонко хрустит под ботинками. От садика – три минуты ходьбы нога за ногу – наш дом – второй на соседней улице. Фонарь у забора отбрасывает большое жёлтое пятно на снег, и сугробы здесь сияют и переливаются разноцветными огоньками. Папа открывает калитку, и мы топаем домой. Дома разгораются печки – мама их уже затопила. Я раздеваюсь с помощью папы, вешаю шубку на детскую вешалку. Мама что-то готовит на кухне. Брат читает или занимается. Я ему завидую – он ходит в школу, там интересно. Лезу к громадному книжному шкафу и достаю из тумбочки внизу свои книжки. Топаю в большую комнату – там печка начинает греть быстрее – и сажусь на диван. А вот игрушки не помню, хоть убейте. Только коробку пупсов и Димкин электронный воздушный бой.
Большой платяной шкаф, в котором что только не хранилось. Я туда часто залезала во время пряток. Стенка на ножках в Большой комнате потом сменилась стенкой не на ножках, но старая мне нравилась больше. Печка, к которой так приятно было прижаться утром в воскресенье, только что выползя из кровати. Снеговики-фигуры во дворе. Я мастер по снеговикам. Много позже, лет в 12, начитавшись Толкиена, я вылепила натурального гнома. Целый вечер колупалась, особенно тяжёл был топор – по замыслу гном держал его наперевес. А тяжёлое топорище так и норовило упасть, но я всё равно его добила. Жаль, что гном этот так и не был сфоткан – произведение искусства было, ей-ей.
Бабушкин дом.
Лето. Просыпаешься утром – солнце. За окном квохчут куры, шумят яблони. Небо – голубое. Солнце – жёлтое. Тепло. Бегаю босиком. Всё детство летом бегала босиком, оттого ноги у меня – лапти 37 размера, маленькие и широкие. Трава мягко и ласково щекочет ступни. Дедушка за окном правит и отбивает косу. Щебечут ласточки, мечась быстрыми тенями к гнёздам. Два или три лета они вили гнёзда буквально везде – под крышей, даже на чердаке. Бабушкин дом стоял возле базы со всякими горючими продуктами. Мы её называли нефтебазой, хрен её знает, что там хранилось. Возле базы тут же, вдоль железнодорожного полотна кучами лежали удобрения – красные, жёлтые и синие. Жёлтые были самими большими. Там один летом выводила птенцов целая колония ласточек-береговушек. При сильном ветре пыль от удобрений долетала до дома. Но чаще она оседала на близлежащей территории и крохотном прудике, по поверхности которого бегали торопливые трясогузки – так сильно он зарос ряской и тиной. К пруду вела канава, в которой ранним летом водились головастики. Двадцать метров вокруг кучи удобрений была голая, совершенно пустая почва жёлтого, красного или синего цвета. А за этой границей густо взвивались заросли лебеды, обтекая асфальтовый пятачок возле нефтебазы. База была окружена высоким забором. А вокруг были наши владения. Рядом с бабушкиным домом были всего два домика – дачники. Один побольше, посолиднее, с небольшим фруктовым садом. Другой – крохотная древняя избушка с таким же крохотным огородиком. В обоих домишках жили родственники. До того, что побольше, мне особо дела не было. А в маленьком почти на всё лето поселялись мой друг Сашка и его бабушка. О Сашке – как-нибудь потом.
Вокруг дома были довольно большие пространства. Это был покос, ненавидимый во время заготовки сена и обожаемый до этого события. Косили мы всегда рано, раньше всех в посёлке. И поэтому попадали на самые жаркие дни – конец июня-начало июля. До сих пор ненавижу ходить с граблями. И до сих пор на автомате могу переворачивать, собирать, закидывать, собирать стога. Возили стога машиной. Папа брал тостую верёвку, закидывал петлю вокруг стога и вёз кучу сена к сенному сараю (построили чуть позже, когда у дедушки было уже 4 коровы) и к Стогу (вначале). На стогах мы катались. Забирались на верхушку и старательно держались, чтобы не свалиться между машиной и стогом. Мама всё время на это ругалась, но папа разрешал. И ездил тогда очень осторожно и медленно. А мы млели от необычности передвижения. За стогами оставалась широкая полоса примятых остатков травы и «колбаски» - свёрнутые веретеном кучки сена. Колбаски были так туго закатаны, что ими можно было дубасить друг друга по голове. Что мы и делали.
Зимой бабушкин дом был вкусный. Зимой мы резали «поросёнка» (здоровенную свинюху) и бычка, если корова телилась в тот год именно бычком. Тёлочек было жалко (бычков тоже, но их некуда девать, кроме как на мясо), их чаще продавали, а в какой-то момент стали оставлять у себя, так что дедушкино поголовье крупного рогатого поднялось до четырёх коров. В это время и был построен сенной сарай – второе хранилище сена после Стога, огромного (с двухэтажный дом) деревянного короба с крышей и столбом посередине. Стог потом окончательно развалился, и от него осталось только деревянное основание, поднятое на столбах.
Больше всего я любила смотреть на то, как палят свинью. Мне нравился запах палёной щетины (и до сих пор нравится), нравилось смотреть, как дедушка и папа (иногда ещё кто-нибудь) разжигают лампы и проходятся по туше на здоровых деревянных санях с металлическими полозьями. Снег вокруг туши быстро разогревался, и под санями образовывалось влажное пятно чёрной земли с остатками пожухлой травы. Делали это возле летней кухни, которая была растоплена и в которой уже грелась вода. Свинья медленно становилась чёрной, потом её окатывали кипятком, кряхтя и ругаясь (косясь на детей), перекуривали, переворачивали на другой бок, перекуривали, разжигали лампы. Мама время от времени зазывала нас домой, но мы отвечали, что лучше погреемся в летней кухне. Потому что начиналось самое интересное – потрошение и разделывание.
А потом бабушка и мама готовили парное мясо и свежую печень. Спускался вечер, все шли в баню и после бани ели самую вкусную на свете еду – картошку к гуляшом, жареным мясом и печёнкой.
Да, пока не построили баню у нас, ездили мы в баню к бабушке (до неё всего-то 20 минут на велике, а на машине и вообще рукой подать), поэтому каждую неделю в субботу вечером было что-нибудь вкусненькое. Но день забивания живности – это всё равно было самое Вкусное.
Третий дом – это квартира на Рахманинова, и её считаю душевным местом не только я, но и большое количество людей до сих пор, в том числе и мой муж. Это крохотная однушка-малосемейка, в которую вполне так помещалось людей двадцать и в которой действительно было комфортно и хорошо.
А вот моя нынешняя квартира так и не стала для меня Домом, хотя я честно прилагаю к этому все усилия.
читать много и вообще, малоинтересно для посторонних. скорее, записи для себяДом, в котором я жила с родителями.
Зима. Вечер. В садике уже всех разобрали, на дворе – фиолетовые сумерки. Я доигрываю уже в одиночестве, строю стенку из огромных пластиковых кубиков. Потом убираю их в шкаф для игрушек с открытыми полками. Приходит папа и ведём меня домой. Вокруг всё белое, но фиолетовое. Дорога, по которой из леспромхоза ездят большие машины с лесом, умята и плотно истоптана. Рядом с дорогой тянется широкая канава. В ней очень здорово бегать по льду, когда снега мало. И вообще, по ней даже удобнее ходить, чем по дороге. На выходные мы с братом обычно заседаем именно тут. Но сейчас вечер – и мы идём домой с папой, а значит – по дороге. Снег влажно и звонко хрустит под ботинками. От садика – три минуты ходьбы нога за ногу – наш дом – второй на соседней улице. Фонарь у забора отбрасывает большое жёлтое пятно на снег, и сугробы здесь сияют и переливаются разноцветными огоньками. Папа открывает калитку, и мы топаем домой. Дома разгораются печки – мама их уже затопила. Я раздеваюсь с помощью папы, вешаю шубку на детскую вешалку. Мама что-то готовит на кухне. Брат читает или занимается. Я ему завидую – он ходит в школу, там интересно. Лезу к громадному книжному шкафу и достаю из тумбочки внизу свои книжки. Топаю в большую комнату – там печка начинает греть быстрее – и сажусь на диван. А вот игрушки не помню, хоть убейте. Только коробку пупсов и Димкин электронный воздушный бой.
Большой платяной шкаф, в котором что только не хранилось. Я туда часто залезала во время пряток. Стенка на ножках в Большой комнате потом сменилась стенкой не на ножках, но старая мне нравилась больше. Печка, к которой так приятно было прижаться утром в воскресенье, только что выползя из кровати. Снеговики-фигуры во дворе. Я мастер по снеговикам. Много позже, лет в 12, начитавшись Толкиена, я вылепила натурального гнома. Целый вечер колупалась, особенно тяжёл был топор – по замыслу гном держал его наперевес. А тяжёлое топорище так и норовило упасть, но я всё равно его добила. Жаль, что гном этот так и не был сфоткан – произведение искусства было, ей-ей.
Бабушкин дом.
Лето. Просыпаешься утром – солнце. За окном квохчут куры, шумят яблони. Небо – голубое. Солнце – жёлтое. Тепло. Бегаю босиком. Всё детство летом бегала босиком, оттого ноги у меня – лапти 37 размера, маленькие и широкие. Трава мягко и ласково щекочет ступни. Дедушка за окном правит и отбивает косу. Щебечут ласточки, мечась быстрыми тенями к гнёздам. Два или три лета они вили гнёзда буквально везде – под крышей, даже на чердаке. Бабушкин дом стоял возле базы со всякими горючими продуктами. Мы её называли нефтебазой, хрен её знает, что там хранилось. Возле базы тут же, вдоль железнодорожного полотна кучами лежали удобрения – красные, жёлтые и синие. Жёлтые были самими большими. Там один летом выводила птенцов целая колония ласточек-береговушек. При сильном ветре пыль от удобрений долетала до дома. Но чаще она оседала на близлежащей территории и крохотном прудике, по поверхности которого бегали торопливые трясогузки – так сильно он зарос ряской и тиной. К пруду вела канава, в которой ранним летом водились головастики. Двадцать метров вокруг кучи удобрений была голая, совершенно пустая почва жёлтого, красного или синего цвета. А за этой границей густо взвивались заросли лебеды, обтекая асфальтовый пятачок возле нефтебазы. База была окружена высоким забором. А вокруг были наши владения. Рядом с бабушкиным домом были всего два домика – дачники. Один побольше, посолиднее, с небольшим фруктовым садом. Другой – крохотная древняя избушка с таким же крохотным огородиком. В обоих домишках жили родственники. До того, что побольше, мне особо дела не было. А в маленьком почти на всё лето поселялись мой друг Сашка и его бабушка. О Сашке – как-нибудь потом.
Вокруг дома были довольно большие пространства. Это был покос, ненавидимый во время заготовки сена и обожаемый до этого события. Косили мы всегда рано, раньше всех в посёлке. И поэтому попадали на самые жаркие дни – конец июня-начало июля. До сих пор ненавижу ходить с граблями. И до сих пор на автомате могу переворачивать, собирать, закидывать, собирать стога. Возили стога машиной. Папа брал тостую верёвку, закидывал петлю вокруг стога и вёз кучу сена к сенному сараю (построили чуть позже, когда у дедушки было уже 4 коровы) и к Стогу (вначале). На стогах мы катались. Забирались на верхушку и старательно держались, чтобы не свалиться между машиной и стогом. Мама всё время на это ругалась, но папа разрешал. И ездил тогда очень осторожно и медленно. А мы млели от необычности передвижения. За стогами оставалась широкая полоса примятых остатков травы и «колбаски» - свёрнутые веретеном кучки сена. Колбаски были так туго закатаны, что ими можно было дубасить друг друга по голове. Что мы и делали.
Зимой бабушкин дом был вкусный. Зимой мы резали «поросёнка» (здоровенную свинюху) и бычка, если корова телилась в тот год именно бычком. Тёлочек было жалко (бычков тоже, но их некуда девать, кроме как на мясо), их чаще продавали, а в какой-то момент стали оставлять у себя, так что дедушкино поголовье крупного рогатого поднялось до четырёх коров. В это время и был построен сенной сарай – второе хранилище сена после Стога, огромного (с двухэтажный дом) деревянного короба с крышей и столбом посередине. Стог потом окончательно развалился, и от него осталось только деревянное основание, поднятое на столбах.
Больше всего я любила смотреть на то, как палят свинью. Мне нравился запах палёной щетины (и до сих пор нравится), нравилось смотреть, как дедушка и папа (иногда ещё кто-нибудь) разжигают лампы и проходятся по туше на здоровых деревянных санях с металлическими полозьями. Снег вокруг туши быстро разогревался, и под санями образовывалось влажное пятно чёрной земли с остатками пожухлой травы. Делали это возле летней кухни, которая была растоплена и в которой уже грелась вода. Свинья медленно становилась чёрной, потом её окатывали кипятком, кряхтя и ругаясь (косясь на детей), перекуривали, переворачивали на другой бок, перекуривали, разжигали лампы. Мама время от времени зазывала нас домой, но мы отвечали, что лучше погреемся в летней кухне. Потому что начиналось самое интересное – потрошение и разделывание.
А потом бабушка и мама готовили парное мясо и свежую печень. Спускался вечер, все шли в баню и после бани ели самую вкусную на свете еду – картошку к гуляшом, жареным мясом и печёнкой.
Да, пока не построили баню у нас, ездили мы в баню к бабушке (до неё всего-то 20 минут на велике, а на машине и вообще рукой подать), поэтому каждую неделю в субботу вечером было что-нибудь вкусненькое. Но день забивания живности – это всё равно было самое Вкусное.
Третий дом – это квартира на Рахманинова, и её считаю душевным местом не только я, но и большое количество людей до сих пор, в том числе и мой муж. Это крохотная однушка-малосемейка, в которую вполне так помещалось людей двадцать и в которой действительно было комфортно и хорошо.
А вот моя нынешняя квартира так и не стала для меня Домом, хотя я честно прилагаю к этому все усилия.